Одна дорога была широкая,
ровная, гладкая.
Она вела прямо через пески
пустыни, и тот,
кто пошел бы по ней, никогда
бы не заблудился.
Путь Греха... Вторая дорога
ничуть не походила на
первую. Она была узкая,
извилистая, длинная - почти
невозможно было продраться
сквозь эту чащу.
Путь Праведности... Третья
дорога была непохожа
на первые две. Очень
красивая, она вилась по горному
склону среди густого
вереска, папоротника и
золотисто-желтого дрока,
маня к себе путника. Это была
дорога в Страну Фей...
------------
Предания
древней Шотландии.
Жизнь не делает ошибок. Она
прекрасна, совершенна, бесконечна и
жестока. Словно скульптор с неуемной
фантазией и крайне плохим чувством
юмора, Жизнь создает множество слепков,
в которые без усилий, быстро и
непринужденно выдыхает искру Себя.
Жизни не поклоняются, она выше богов и
бесов, она выше равновесия, она -
болезнь на теле всего степенного и
упорядоченного. Жизнь любит
экспериментировать..
Так или иначе, но родила она на свет
трех братьев: Ганса, Олафа и Айена. С
самого детства держались они вместе, и
жили на воле, где каждый ручеек питал их,
а каждый куст малины склонял перед ними
свои ветви. Так росли они, подобно диким
зверям, и очень быстро наскучило им
людское общество деревень, куда порой
забредали братья, и даже язык птиц
перестал быть чем-то новым и необычным.
И когда пришла пора им задуматься о
цели своего существования, поняли они,
как много в мире скрыто завесой тайны.
Наконец пришли к выводу, что главной
целью жизни не может быть ничто иное,
нежели счастье. И стали братья думать о
том, как это счастье найти.
-
Счастье состоит в том, - промолвил Ганс,
- Чтобы идти путем великого добра,
заботиться о тех, кто не способен жить в
этом жестоком мире. В том, чтобы сделать
этот мир таким, каким его создал
Всеблагой мой Господь: прекрасным,
справедливым, и чтобы головки цветов
окаймляли лик земли, и слышалось в
воздухе лишь жужжание пчел и звуки арфы,
а не звон мечей и пение тетивы.
-
Счастье, - поднял голову Олаф, - это
прежде всего свобода. Это мой выбор, это
моя жизнь, единственная, и растрачивать
ее на миллионы неудачников я не хочу. Не
хочу быть чьим-то рабом и идти на поводу.
Мой путь - это
мой бой, бой со всем миром, и в нем мне не
поможет никто. Я свободен, свободен и...
зол. Пусть. Но я - Человек, а не пешка. Я
одинок, но свободен.
-
Братья, - заговорил Айен, - Счастье не
может быть добром или злом, оно - прежде
всего красота. Красота есть
единственная вещь, за которую можно
отдать жизнь. Истинное счастье - прежде
всего эстетическое наслаждение и
удовольствие, а в чем оно выражается -
это личное дело самого человека.
Вечный танец - вот предел
совершенства, вот Бог. Да будет Красота,
братья!
Переглянулись они и решили, что
правильней, и справедливей, и разумней,
и красивей всего будет проверить слова
каждого, и тогда вновь сойтись, имея за
плечами Память. И разъехались они в три
стороны, по трем дорогам, которые
никогда не пересекаются. И, усмехаясь,
из Нигде за ними наблюдала Жизнь...
Лошадь Ганса была изранена и тяжело
дышала, поводя крутыми, перепачканными
кровью, боками. Острые ветви колючих
растений хлестали по забралу шлема,
стремясь попасть в узкую смотровую
щель. Прикрываясь закованной в металл
рукой, Ганс ехал почти вслепую, лишь
изредка направляя движение измученной
лошади в нужную сторону. Противный уху
скрежет разрывал его голову, и от
латной рукавицы вновь летели искры,
оставаясь белыми прочерченными
полосами на холодном металле.
Возблагодарив небеса за догадку надеть
тяжелое саксонское одеяние, Ганс
нагнул голову и с еще большим
упрямством вонзил шпоры в бока коню,
когда шипастая аллея внезапно
закончилась. Впереди было ровное поле,
земли которого не было видно из-за серо-голубой
дымки тумана, клубящегося на уровне
коленей. А посередине.. посередине
стояли Врата: прекрасные, снежно-белые,
ласково взирающие на застывшего в
изумлении Ганса, манящие к себе чистым
хороводом светлых энергий. Врата
раскрылись, и Ганс, будто в полусне,
спешился и сделал шаг.
Странное ощущение... Будто летишь
куда-то наверх, вместе с тем видя землю
над собой , а Врата, бывшие мгновение
назад так рядом - далеко впереди,
маленькой белой точкой. Но вот наконец
и земля. И до чего же она прекрасна!
Ганс стоял на мягком ковре по-весеннему
яркой зеленой травы. Где-то вдали шумел,
закрываемый светлым березовым бором,
водопад. Тихий шепот листьев на ветру
гармонировал с осторожным плеском реки,
и спокойствие разливалось в воздухе
теплой волной. Вместе с чем-то еще.
За спиной Ганса
что-то тонко прозвенело. Залюбовавшись,
он здрогнул от неожиданного звука и
резко обернулся. Ангел! В спадающих
белых одеждах, с золотым венцом на
точеной голове, он ласково взирал на
Ганса большими, ясными, без единой тени,
глазами. Ганс молчал, в скудном
человеческом языке не находилось слов
для выражения его мыслей. Чуть склонив
склонив безупречный лик, ангел
протянул человеку золотую арфу, и из
уст его полился нежный перезвон
бубенцов. И Ганс понимал его! И все было
до того прекрасно, и этот лучезарный
лик, и березовая роща вокруг, и журчание
воды в реке, и отдаленный, совсем не
страшный грохот водопада... Ганс закрыл
глаза, чтобы не ослепнуть от блеска
венца Посланника, и вдруг увидел какие-то
тусклые, пожухлые склоны, с
всклокоченными кустиками серой травы,
и понял, что это его мир, последняя из
деревень, где они были. Тогда он с
удивлением наблюдал за кучкой молодых
жителей, которые, смеясь и не таясь от
чужеземца, высыпали на стол щепотку
странной перемолотой травы, вдохнули
ее и после были в восторге. Ганс
отчетливо увидел непомерно счастливые,
округлившиеся глаза почти еще детей, их
бессмысленные, веселые взгляды. Но
главным был запах, запах, разливавшийся
в воздухе - тяжелый, сильный, пряный
запах, совсем как...
Ганс открыл глаза. Перед ним стоял
ангел - с изменившимся лицом, открытом
ртом, из которого выкатывались теперь
немелодичные, нелепые ноты, и пустыми
глазами. За его спиной столпились люди -
много людей, среди которых Ганс узнал и
некоторых умерших знакомых. Все они
смотрели на него с одинаковой жалостью
и состраданием в глазах. "Люби меня,
ближнего своего" - услышал Ганс
неразборчивое бормотание. И он знал,
что будет, будет, потому что на
сопротивление уже нет сил. И тогда он
закричал.
Ровная, посыпанная красным щебнем
дорога мерно укатывалась назад - миля
за милей. Давно уже висел, прицепленный
к седлу, ненужный шлем. Темно-русые
волосы Олафа рассыпались, смешавшись с
конской гривой. Человек дремал, а конь
бежал вперед медленной рысью, тоже
устав от нескончамых, одинаковых верст
и дорожной пыли. В небе чуть слышно
прогремело. Конь тревожно заржал и
вильнул к обочине. Олаф вздрогнул и
проснулся, посмотрел на запад и,
вскринув, натянул поводья. Таких
закатов не бывает. Темно-бардовый,
густой туман стелился по земле, дрожа и
тяжко играя ненормальными солнечными
бликами, в которых тускло светился
металл. Прогремело еще раз, и на лицо
всадника вдруг западали тяжелые
маслянистые капли дождя. Олаф провел
пальцем по щеке и с удивлением увидел
мутную лужицу, отливающую медью,
которая немилосердно жгла руку,
оставляя на коже красный воспаленный
след. Сознание Олафа помутилось, не в
силах понять происходящее. Внезапно
мир перевернулсся и полетел вверх,
сужаясь и уступая место стенам бездны,
в уменьшающемся проеме между которыми
все еще был виден клочок нависшего
багрового неба.
Падение протрезвило человека, и он
вскочил на ноги, озираясь. Круглая
комната, обитая проржавевшим металлом.
В стене небольшая дверь, имевшая ручкой
- тут Олаф вытаращил глаза - массивное
круглое колесо из отшлифованной
бесчисленными прикосновениями стали.
На двери полустертый рисунок желтой
краской. Он взялся за ручку двумя
руками, пробовал тянуть, но это не
принесло никаких плодов. Попробовал
повертеть, и тут дверь наконец
поддалась, с лязгом отворившись.
За ней был залитый красно-коричневым
светом зал, забитый непонятными
существами. Несколько раз в минуту пол
сотрясали утробные подземные толчки,
помещение на время наполнял грохот. По
напрвлению к Олафу заковыляло одно из
существ - четыре человеческих ноги,
обернутых в грязные лохмотья,
поддерживали уродливое тело с руками
до земли, все в наростах и струпьях.
Человек поднял к Олафу перекошенное
бесносое лицо и посмотрел единственным
глазом - глазом, в котором багровым
огнем горело сумасшествие.
Тотчас из темени дальнего угла зала
вышла еще одна фигура - выше остальных.
От Олафа ее отличали лишь два нароста
на голове - длинных и острых, и
непереносимая скорбь в глазах. Леденея,
Олаф повернулся налево, к крошечному
оконцу, сквозь которое пробивался
слабый свет. В человеческом зрачке
отразился подпирающий небо гриб, вслед
за которым последовал новый подземный
грохот, начисто заглушивший всякие
крики.
Глухо шумел могучий лес, кроны
которого сплелись и затмили солнце, и
им было в их великой борьбе не до
маленького человека на лошади,
петляющего меж огромных, вздувшихся,
как гигантские
артерии, корней. Айен глянул вверх, на
заходящее солнце и пришпорил коня.
Скоро, скоро будет полночь, и надо
успеть...
Неподалеку тревожно заливалась
ночная птица, стремительно темневшее
небо накрывало лес шапкой вязкой
темноты. Конь Айена несколько раз
споткнулся, замотал головой и вдруг
бешено заржал, поднявшись на дыбы. Не
ожидавший подобного Айен слетел с
седла и приземлился в кусты. Несколько
мгновений на него пялились обезумевшие
вытаращенные глаза, отливающие красным,
потом и они исчезли, уступив место
сбивчивому перестуку подков вдалеке.
Вскоре смолкли и эти звуки. Айен
некоторое время полежал в кустах,
прислушиваясь, встряхнул головой и
поднялся.
Лес
сразу стал как будто выше, тяжелее, а
поступь Айена казалась ему самому
робкой и незначительной. Ночь
сгущалась.
Птица замолкла, будто почуяв
неладное, и наступила полная тишина.
Впрочем, ненадолго. В двадцати шагах от
путника между деревьев заплясали
огоньки, кружась и раскачиваясь. А
потом ушей человека достигли звуки:
сначала это был бой барабанов,
ударяющих в неторопливом, размеренном
темпе, затем к нему присоединилась
волынка, протяжная песня которой
врывалсь в душу текучим огнем. В
мелодию вплелась свирель, напоминающая
о простых днях детства, стаде в горах и
радостях естественной и прекрасной
деревенской жизни - жизни, которой у
Айена никогда не было. Над лесом
понеслось пение, тысячи голосов,
зовущих и ласкающих, обвивающих
невидимым покрывалом, поющих на
непонятном, но таком близком и родном
языке. Айен застыл. Музыка становилась
громче, обретая мощь, сметала преграды,
вихрем взвивалась к небесам. Айену
вдруг почему-то вспомнился недавно
слышанный церковный хор - нищий, жалкий,
слабый. Сейчас же потоки мелодии,
вышедшей за рамки простого звука,
врывались в сознание, и не было силы,
способной их удержать. Айен сделал шаг.
Огни кружились все быстрее, заливая все
вокруг яростным сумрачным светом, из
тьмы соткались тела, и глаза, и
прозрачные крылья. Айен сделал шаг,
другой и побежал. Он бежал и бежал, а
огни все уходили, оставаясь
недостижимыми.
Айен не помнил, сколько времени он
пытался догнать смеющиеся над ним огни.
Дней, ночей. Да и не важно это.
Он настиг их - в ночь Самайна.
Распахнулся холм, и разверзлись небеса,
и открылись двери. Пары маленьких
существ в сверкающих одеяниях
закружились в танце, что продолжался
одну ночь. Одну ночь - для людей, сидящих
по домам и испуганно зажигавших свечи
перед дверями; для Айена эта ночь
продолжалась намного дольше. Он
танцевал, без устали, смеясь и плача
одновременно, чувствуя лишь летящую
мелодию бесконечной музыки и изредка
вкус крепкого горячего напитка на
губах.
А потом все кончилось. Обессиленный,
больной Айен упал на землю и увидел
рядом с собой в холодной траве то, что
осталось от счастья - кусочек базальта
и каплю росы в нем.
- Счастье - не счастье, если не
длится вечно, не правда ли?
Айену
нечего было ответить. Он просто смотрел.
- Так, может быть, земная жизнь, что
длится годами - есть
большее счастье, чем одна ночь?
Бредя
по серо-зеленым склонам холмов
знакомой до боли деревни, Айен уже знал
ответ на этот вопрос: нет. А что же тогда?
Неизвестно.
Айен
остался один.
Он
знал только, что будет вновь и вновь
приходить в лес, каждый год в ночь на
первое ноября. Чтобы испытать иллюзию,
пусть краткую, но все же правдоподобную
иллюзию. Счастья.
|