|
Дон Анди и смерть
В
Школе Меча под огромным раскидистым дубом – в его тени может
спрятаться целый полк – сидит на скамье старик.
У
него королевская осанка, словно насмехается спина над прожитыми
годами: дескать, ждите-ждите, долго ждать будете, а не согнусь.
Ухоженная борода заправлена за пояс, в руке – резная трость.
Трость больше для солидности, старик давно не ходит сам; когда
время идти в Школу или из Школы, правнук служит опорой.
На
плацу, чуть свет, бурлит жизнь. Сшибаются, трещат деревянные
мечи, втрое тяжелее собратьев из стали; ученики подбадривают
себя воинственными кличами, наставники дают советы или охаживают
нерадивых рябиновыми прутьями.
Старика некогда звали Ан, позже – Анди, и еще позже – дон Анди.
Некогда ученик, позже – наставник, и еще позже – старший
наставник и лучший меч континента, сейчас он присматривает за
всем, происходящим на плацу, как залегшая на дно старая щука за
резвящимися окунями. Дон Анди – символ, слава и память Школы.
Время от времени он подзывает кого-нибудь – втолковать что-то
или крепко всыпать тростью; тяжелый набалдашник резво скачет по
спинам как безусых учеников, так и наставников, что десятки лет
прибегают к услугам брадобреев; почтительно и внимательно
слушают хриплый тихий голос и подставляют спины под трость. Под
сенью дуба за один раз можно узнать больше, чем за долгие месяцы
тренировок на плацу.
Дуб
кажется вечным, но уже завелся жучок-короед, медленно и
непреклонно выедает могучему великану нутро; однажды утром
великан рухнет, из растрескавшегося дерева хлынет поток трухи и
гнили. Солнце, ветер и дожди, чередуясь, быстро сметут останки
гиганта с лица земли.
На
дона Анди все чаще нападает дрема, ветерок ласкает лицо, веки
тяжелеют, и мысли уносятся далеко-далеко, падают в колодцы
памяти. Сегодняшний день тускнеет, всплывают из глубин прошлого
лица и голоса, краски и запахи…
Вот
он, дон Анди, каких-то двадцать лет назад, седой и лицо в
морщинах, он это знает, но рука еще крепко держит меч. Вот враг
– пыхтит, как бык, и меч у него – кое-как заточенный кусок
лома, посмешише одно, а не меч.
-
Эх! Ух! Ых! – Бык пыхтит, красный и мокрый, язык высунул, топчет
плац.
Из-за чего они бьются? Делом чести было заставит быка напороться
на собственный, меч. Бой до первой крови. Удалось, бодро
хлестала кровь из рваного бычьего плеча. Да, но из-за чего бой?
А,
да-да, вспомнилось… Нет. Темно и пусто.
Вот
он, дон Анди, еще раньше, седой, но морщин еще нет. Он
возглавляет атаку, за спиной топот сотен окованных железом
сапог; бегут на стену из копий. Глазам больно: доспешная сталь
врагов сверкает – солнце высоко и на небе ни облачка. Далеко
впереди горы в изумрудных шапках. Враги в сплошных доспехах, но
дон Анди подныривает под копья, извивается, как змея; верный меч
находит щель в сплошной массе из стали; на два пальца лезвие
входит под шлем врага, по зеркальным доспехам течет кровь.
-
А-а-а-а! А-х-х-р… – удар выдергивает крик, словно рыбу на
крючке, из общих грохота и гама, а потом крик срывается,
сменяется хрипом и бульканьем умирающего.
Враг
рухнул, стена пробита; копейщикам нечем сражаться в ближнем бою,
они слишком полагаются на свои копья и доспехи, и бойцы дона
Анди легко втекают в брешь, разбивают вражеский строй.
Начинается резня. Но кто, и с кем, и за что воюет? Странный бой.
Хотя… Нет.
Нет
ответа. Вопросы камнем падают в колодцы памяти, но те словно
бездонные.
Свечи. Тысячи свечей. Мелодия флейты ласкает уши, повсюду люди в
дорогих нарядах. Душно. Какой-то дворец, какой-то ужин. Целый
ансамбль запахов, они манят и просят отведать породившие их
блюда. Но дону Анди не до того. Какой-то хлыщ, выпятив губу,
выплевывает слово за словом, нарывается на дуэль. Вместо дуэли
хлыщ ловит удар мечом с оттяжкой; валяется на земле, дрыгает
ногами, от боли воет. Схватился за вспоротый живот, а в глазах
недоумение: как проглядел удар?! Это он-то, мнивший себя
мастером, знатоком и ценителем фехтования; он, всегда охотно
выставлявший изукрашенный драгоценными каменьями эфес на показ;
он, победивший в доброй полусотне дуэлей; он – и удар
прохлопал!!!
Удивление сменяется агонией.
Дон
Анди молчит. Окровавленный меч смотрит вниз; с острия капает, и
винного цвета лужица растекается по грязному паркету. Флейта
поет, хотя у музыканта дрожат пальцы. И всюду – шепот, и всюду
– страх; дон Анди как центр паутины, сплетенной из взглядов.
Дон
Анди молчит.
Из-за чего ссора? Нет ответа.
И
голос, как труба глашатая, перекрывая все.
-
…именуемые, к десяти годам изгнания приговаривается, и…
Изгнание? Да, изгнание. Но кто изгнал? Куда?
Где
десять лет? Где?!
Темные провалы. Темные провалы. Только лишь темные провалы; была
жизнь, а словно ее не было.
А
вот и совсем давнее время. Первый бой. Сердце бесится; ярость,
как птица в клетке, рвется на свободу. Воздух стонет, когда его
режут танцующие лезвия. Но кто враг? Память снова уклоняется от
вопроса.
-
Умри! Умри! Сдохни, тварь!
Потом он стоял рядом с побежденным, словно молодой волк на
первой в жизни охоте, когда уже завалил жертву – сам! сам! – она
еще жива, еще хрипит, но зубы уже вонзились в трепещещую плоть,
и горячая кровь жжет язык, ее запах щекочет ноздри, волнует, и
хребет прогибается от упоения и восторга.
Но
кто враг? Откуда столько ненависти? За что?
В
колодцы памяти хочется плюнуть. Смачно, тщательно
подготовившись, собрав побольше слюны.
Если
бы это еще помогло.
А
вот дон Анди тянется к мечу. В отцовском доме тепло. Пахнет
кашей. Меч в ножнах, как в колыбели, висит на деревянной стене.
Дон Анди никакой еще и не дон, и даже не Анди, десять лет ему
еще ждать возраста, когда получит право носить полное имя; и, уж
конечно, скажи ему кто, что будет он старым и седым, покрутил бы
маленький Ан пальцем у виска.
Очень хочется достать меч, хочется сжать эфес, хочется
почувствовать, как это, когда меч в руках.
Меч
высоко, под мечом – голая стена. Тумбу какую пододвинуть бы, да
силенок маловато. С табурета вроде и можно допрыгнуть, но Ан уже
потом изошел, а всего-то успехов – кончиками пальцев мазнул по
гарде.
Вот
ведь задачка!
Ан
сжимает зубы. Ан не сдается. Ан командует себе: ну-ка, пот
утереть, ну-ка, снова и снова пробовать.
И он
почти достал. Если бы он зацепился за эфес и повис, хоть
ненадолго, хоть совсем чуточку продержался на одной руке, меч
выскользнул бы из ножен, и – вот оно, счастье! Остался буквально
один прыжок.
Табурет не стал ждать, раньше предал. Хрустнула деревянная
ножка, и Ан крепко впечатался в пол.
Он
хотел пошевелиться, но не мог; хотел крикнуть, и не получилось.
Он так и лежал, долго-долго, а потом чья-то холодная рука
погладила лоб…
Дон
Анди вскрикнул и проснулся.
Он
почему-то дома, в кресле-качалке, укрытый пледом, а под боком –
меч в ножнах. А-а-а, видать, сморило, а правнук решил сберечь
сон. На руках, что-ли, нес? Он может, здоровяк. Смотри-ка, и меч
догадался подложить, знает, что дед любит, когда меч рядом. Без
меча, да одному – совсем тоска. И огонь в камине разожжен, но не
греет что-то.
Холодно как… Дон Анди поежился. С чего это окна открыты? Ветер
распахнул? Уже ночь. Луна глядит в окно. Эх, взяться бы за эфес.
Дону
Анди вдруг стало очень неуютно. Рука никак не могла нащупать
меч. Наконец, она ткнулась в гарду. Теперь – сжать кулак.
Пальцы отказались наотрез.
Сжать кулак!
Нет,
они застыли. Как у мертвеца.
Мертвеца? Да нет, глупость какая.
Но в
голове закружилось, затанцевало: мертвеца, мертвеца, мертвеца…
Дон
Анди скривился. А ну, прочь, мысль проклятая!
Но
уже изо всех щелей поползло, и скребется, и шуршит: мертвеца,
мертвеца, мертвеца. Скалится в окно луна: да, мертвеца. Рука
должна, должна, но не может взяться за меч; мертвеца, мертвеца,
мертвеца; вот же он, эфес, рядом, а пальцы дрожат, а пальцы
будто издеваются… Сжать кулак! Сжать!
Нет.
И пес во дворе, затянул эдак: мертвеца-а-а-а! У-у, подпевала!
И
вдруг – тишина.
Мертвая.
Дверь распахнулась. С улицы плюнуло ветром точно в камин. Пламя
исчезло, не успев и пшикнуть.
На
пороге возникла темная фигура, высокая, в плаще с капюшоном, и в
руке – коса.
И
тут дон Анди понял – вот виновница темных провалов в памяти, вот
убийца красок, запахов, звуков; вот из-за кого словно и не было
целой жизни, вот из-за кого лица выглядят как маски, вот из-за
кого тысячи событий, бесед, сражений, ссор, и дружба, и вражда,
и любовь, и ненависть, и все-все-все – исчезли, как в песок
вылитая вода.
И
еще дон Анди понял – надо сражаться. Так, как сражался всю
жизнь.
Сжать кулак!
Смерть взмахнула косой; лезвие белое, и рукоять белая, и из
капюшона смотрит что-то жуткое, бесформенное, и белое, как
молоко.
- Ты
не можешь победить, – от этого голоса мороз по коже, а потом –
внутрь, холод проникает до самых костей, сковывает движения,
убаюкивает сердце, просит остановиться, и вот оно стучит все
медленнее и медленнее, и это хорошо, это очень правильно, и
пусть все медленней и медленней, уже близок покой, покой, покой…
Сжать кулак! Всю жизнь дон Анди щедро делился теплом с мечом,
ладони помнят каждую шероховатость эфеса, глаза помнят, хоть уже
и не видят, каждую щербинку и впадинку на лезвии; меч любит
дышать, он задыхается в ножнах, и дон Анди помнил об этом
всегда, искал и находил предлоги дать клинку волю.
Пришло время мечу делиться теплом с человеком.
Пальцы заледенели. Сжать кулак! Сердце почти уснуло. Сжать
кулак! Нет, веки стали тяжелыми, голова неодолимо клонится
набок; все тело размякло и ослабло.
И
все же, стиснув зубы, дон Анди заставил себя бороться.
Сжать! Сжать кулак!
Сжать!
Все-таки пальцы сомкнулись на эфесе.
Дон
Анди откинулся назад, словно получил хороший удар в челюсть. От
ладони по руке и далее, по всему телу, хлынуло тепло. Хлынуло
мощным потоком, как вода, что прорвала и разнесла на щепы
плотину, и теперь несется вперед – ох, не повезло у нее на пути
очутившимся! Так и тепло: вышвырнуло прочь усталость и сон,
сорвало морозные оковы, разогнало кровь; бодро забилось сердце.
- Ты
не можешь победить, - сказала Смерть, но с куда как меньшей
уверенностью. Холод вновь налетел на дона Анди, но разбился
вдребезги, как глыба льда о настоящую глыбу из камня.
Дон
Анди встал. Будто вскрикнуло в изумлении кресло, и в голос ему
скрипнули колени.
Дон
Анди усмехается. В лунном свете его зубы как волчьи клыки.
Меч
вылетел из ножен, лихо рассек воздух. Клинок на свету кажется
выкованным из холодного белого пламени, и в тон ему горят
предвкушением боя глаза дона Анди.
Первый шаг дался тяжело, словно в болотной трясине. Второй – уже
легче. С третьего шага ноги заскользили, как на крыльях понесли
вперед. Зашуршал плащ Смерти, она взмахнула косой, и начался
последний в жизни дона Анди, воистину смертный бой.
Дуб
рухнул ночью, во время грозы.
Длинноусый Брет и молодой Гарди с раннего утра работали как
сумасшедшие. Наконец, решив прерваться ненадолго, они стоят,
опираются на деревянные мечи. Тяжелое дыхание мало-помалу
успокаивается.
-
Давно хотел спросить, да все как-то не с руки выходило, - сказал
Гарди и ткнул мечом в сторону скамьи на том месте, где раньше
стоял дуб, и бледного старика на ней. – Мне одному кажется, что
с ним что-то не так? Когда он позвал меня месяц назад, я
подошел, и он вроде как всыпал мне тростью, но я ничего не
почувствовал. Я попробовал дотронуться до него, но рука прошла
сквозь тело, - тут голос Гарди упал до шепота. – Может, он –
призрак? Но никто ведь не обращает внимания. Странно.
Брет
пожал плечами.
-
Разное говорят. Одни говорят, что он бился с самой Смертью на
мечах, и победил. Другие говорят, что это какое-то колдовство. Я
пробовал с ним говорить. Знаешь, что самое поразительное?
-
Что?
- Он
помнит все о своей жизни. От первого до последнего мгновения.
Когда я понял это, я спросил, как это у него получается. Он
сказал, что надо быть собой до последней секунды, вопреки всему,
или что-то в таком духе. Я, честно сказать, не понял, как это
так. Тогда он посоветовал получше обращаться с мечом.
-
Наверное, он призрак. Призраки всегда говорят загадками.
-
Наверное, так. Но его слушают здесь все, и мы тоже будем
слушать. А ну, давай-ка, за дело.
И
они принялись за дело.
|
